|
ПОСЛЕДНИЙ ИЗ МОГИКАН
Александр Архангельский , "Известия" № 2
| Телевизионный образ Бориса Ельцина |
Политику, который с боем прорывается в историю, выразительные жесты нужны не меньше, чем великие свершения. Ельцин обрел исторический статус лишь после того, как взгромоздился на трибуну
XXVII съезда, зычно вопросил перед камерами "почему же я на прошлом партийном форуме не сказал правду?" - и ответил: потому что побоялся, опыта политического не хватило". На тогдашнем партийном новоязе это
означало: каюсь, дорогие сограждане, струсил, простите меня. Большой партийный начальник впервые поступал как простой русский мужик - согрешив, каялся; как было не полюбить его? |
Именно этим эпизодом открывается телевизионная битва Ельцина за масштабный политический образ, а вовсе не поездками на московском троллейбусе, показной борьбой с привилегиями и ответами на заранее заготовленные записки из
зала - что бы ни говорили иные персонажи фильма Евгения Киселева "Президент всея Руси", первые две серии которого были запущены в предновогодний эфир НТВ сразу после слезного ельцинского отречения.
В киселевском фильме один только Григорий Явлинский проявляет способность мыслить исторически, возвышаясь над обидами и мелочами. Он вспоминает, как Ельцин призвал его в 1996-м и жестко потребовал снять кандидатуру с президентских
выборов: получив отказ, переспросил: "Значит, не снимете?" И, помолчав. добавил: "Ну и я тоже не снял бы". "Политик говорит только с политиками", - философически замечает Явлинский. Что же; заодно и себя похвалил.
На самом деле никого ранний Ельцин не переигрывал; он просто стоял на своем, как скала. Горбачевский агитпроп расшибся об него в лепешку, так и не поняв: что не дозволено неуемному партбоссу, то разрешено могучему уральскому мужику и
купание в ночном барвихинском пруду (здоровью нашему полезен русский холод), и нечленораздельные американские лекции (что ж теперь, русскому человеку и выпить нельзя?). А за ельцинским полускоморошеством и явным
популизмом просматривалось нечто глубинное, почти метафизическое; его популярность коренилась вовсе не в антикоммунизме, а в абсолютной своеродности, полной совместимости со страной, на которую он был похож и в дурном, и в хорошем.
В опасной безудержности и в бесшабашной смелости, в завиральности и в несомненной сердечности.
Во все школьные учебники XXI века войдет кадр из телерепортажа: седовласый и могучий президент стоит на танке, вокруг взволнованные демократические толпы, позади Москва. Рядом, для контраста, могут поместить изображение Ленина верхом на
броневике. Вот символическое начало русского бунта, вот его не менее символический финал: отечественная история, описав страшный круг, возвращается в исходную точку. Но хочется верить, что не будет забыт и другой кадр: на молчаливой площади,
прощаясь с погибшими защитниками Белого дома, Ельцин опять просит прощения у народа. Не за личную трусость (теперь его в этом никто не укорит), а за то, что не смог уберечь молодые жизни. Именно в это мгновение он перестает быть разухабистым
русским увальнем, превращаясь в русского Государя, отечески опекающего страну.
Отныне ему противопоказаны прежние удалые жесты (царю негоже приплясывать перед немецким оркестром) и предписаны жесты могущественные. В памяти один за другим вспыхивают ключевые сцены новейшей истории. Вот Ельцин в присутствии Горбачева
подписывает указ о запрете КПСС. Вот, получив известие о смерти матери, с серым лицом сидит на заседании Верховного Совета и внимает хасбулатовскому хамству. Вот, дождавшись своего часа, выступает с заявлением о роспуске совета нечестивых.
Держит ледяную паузу, выслушивая доклад Сергея Ковалева по Чечне. Не может скрыть смертельную бледность в момент второй инаугурации (за несколько минут перед которой ему доложили о потере Грозного). Едва придя в себя после операции на сердце,
велит подать текст указа о возвращении полномочий...
Эта новая, "монаршая", роль давалась ему куда тяжелее. Он все чаще запутывался в ней, как в шлейфе царской мантии, грубовато переигрывал, подчас выглядел в роскошных кремлевских палатах как пушкинский Пугачев в избе, обклеенной золотой бумагою:
государь-де по-царски изволил скушать двух поросят и в бане показывал на грудях царские знаки. Его имперская молчаливость, значимо противопоставленная неуемной горбачевской говорливости, все чаще прерывалась чудовищными экспромтами вроде рассказа о
тридцати восьми снайперах. Ко всему этому постепенно добавлялась дряхлость. неостановимое и преждевременное старение. Даже по-своему осмысленные жесты (как ядерные угрозы по адресу США, которые были явным пасом преемнику Путину, получившему возможность
продемонстрировать Западу свою дипломатическую гибкость) прочитывались всеми наблюдателями как очередное проявление ельцинского полубезумия.
Но последний ельцинский жест, его прощальное (в самом прямом смысле прощальное, то есть вновь покаянное) телевизионное слово все снова поставило на свои места. Он ушел и впрямь по-царски - и очень по-русски; одновременно и склонив голову, и гордо
подняв ее; его покаяние было покаянием с позиции силы. С нами прощался победитель, которому при всех его ошибках, мы обязаны свободой, пускай слабой. но вполне жизнеспособной экономикой, чувством исторической перспективы. С нами прощался политик, окончательно
убедившийся, что возврата к коммунистическому прошлому нет. С нами прощается последний из могикан той героической эпохи потрясений, которая постепенно завершается, уступая место куда более ровной, поступательной, функциональной эпохе; лидерами ее окажутся люди
совсем другого типа. Какого? - на этот вопрос Ельцин тоже нашел внятный ответ, напоследок предъявив стране Путина.
Президент отныне будет не царем, а высшим чиновником государства. НТВ может сколько угодно загонять в подсознание зрителей ассоциативную формулу "Путин - Сталин", как загоняло в него идеологему "семьи"; мощная пропагандистская машина вновь даст осечку.
Потому что с Ельциным, даже ушедшим в отставку, не поборешься: старый волк по-прежнему сильнее молодых трезоров.
Великий человек, великая история, великая страна. Звучит почти как финал рекламного ролика про банк "Империал", но по-другому не скажешь.
|
