| "Я ОТЦУ ПРОСТИЛА ВСЕ" |
«Ъ-Власть» |
ИРИНУ ХАКАМАДУ ЗНАЮТ ВСЕ И НЕ ЗНАЕТ НИКТО. СУДЯ ПО ОДНИМ СПРАВОЧНИКАМ, ЕЕ ОТЕЦ - ЯПОНСКИЙ КОММУНИСТ - ПРИБЫЛ В СССР ПЕРЕД ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНОЙ. СУДЯ ПО ДРУГИМ, ПОСЛЕ. У НЕЕ ЕСТЬ СТАРШИЙ БРАТ - ПРОФЕССОР. ОТЕЦ УЕХАЛ ОБРАТНО В ЯПОНИЮ. А МОЖЕТ БЫТЬ, ЖИЛ ДО КОНЦА СВОИХ ДНЕЙ В СССР. ЕЕ ПРЕДКИ ПО МАТЕРИ СО СТРАННОЙ РЕГУЛЯРНОСТЬЮ КОНЧАЛИ С СОБОЙ. |
Вот что рассказала Ирина Хакамада о своей семье: «Отец был уникальным человеком. Он родился в традиционной японской семье, происходящей из самурайского рода с севера Японии. Ходила легенда, что все японцы в этой префектуре — потомки европейцев, с корабля, потерпевшего крушение у берегов Японии. Потомки «белых» очень отличаются от японцев с юга страны: у них уже скулы, больше носы, чуть светлее кожа. Наш род был одним из самых сильных, но затем, по-моему, прадед или дед, а может быть, оба последовательно пропили все хозяйство. Во время буржуазной революции вся земля была национализирована, ее нужно было выкупать, но средств для этого уже не было. Мой отец попытался заняться хозяйством, выращивал бычков, но у него ничего не получилось. Он окончательно разорился и на этой почве решил, что все должны быть равны — богатые и бедные. Вот так он и стал коммунистом. Решил профессионально заняться идеологической работой.
Его старший брат Сатоми Хакамада впоследствии стал членом политбюро японской компартии. И все же главную роль, я думаю, сыграло разорение. Но я знаю об этом времени очень немного. Отец до конца жизни очень плохо говорил по-русски и крайне редко вступал в откровенные разговоры о прошлой жизни. Он был абсолютно закрытым человеком. И вел себя, по русским меркам, довольно странно. Накладывались одна на другую две вещи. С одной стороны — восточная манера поведения: как можно меньше внешних проявлений эмоций. В японской этике чем больше закрыт человек. тем более он воспитан, чем искусственнее его поведение, тем более он отличается от мира животных.
Плюс характер моего отца — уникально жесткий. Это у него от матери, которая, судя по тому, что я слышала, была суровой, железобетонной женщиной.
У отца, до того как он попал в СССР, в Японии была семья, и мой старший брат профессор Сигэки Хакамада — известный в Японии и России политолог — более мягкий человек. А вот сестра — Сиоко-сан, она намного старше Сигэки, она более жесткая, как отец. Я встречалась и с братом отца Сатоми, когда мне было восемь-десять лет. Он очень часто приезжал отдыхать в СССР. Меня он обожал. А с отцом они все время ссорились. Он обвинял отца в том, что тот слишком жесткий человек. Сам он был очень мягкий, ласковый, очень любил детей. У них с отцом даже японский на слух был разным.
Отец оставался верным своим убеждениям до последнего дня. А сомнения начали появляться у него после того, как он начал ездить в Японию. Он старался ничем не проявлять своих чувств, но я понимала, что он удивлен и шокирован. Он вложил столько сил, чтобы жить в стране своей мечты, и видел, что многое в ней негармонично. А приехал в империалистическую Японию и увидел, что все его родственники живут совершенно по-другому и что компартия действует совершенно легально.
Насколько я знаю, отец боролся за светлое коммунистическое завтра Японии в подполье и был арестован. Его пытали, а затем, как он мне рассказывал, власти, опасаясь, что он умрет в тюрьме до суда и возникнет политический скандал, отпустили его. Он выжил и во время второй мировой был призван в армию, попал на советскую границу, и вскоре ему удалось перейти в СССР. Он оказался в лагере военнопленных и довольно долго сидел там, занимаясь пропагандой.
Отец решил эмигрировать в СССР еще до призыва в армию. Он остался в Хабаровске, учил русский. Моя мама в то время преподавала там английский и взялась преподавать ему русский язык. Его жена в Японии к тому времени умерла. И они поженились. В 1953 году его перевели на работу в Москву, в японскую редакцию Радиокомитета. Им было тяжело: комната в коммуналке, на руках ребенок — мамина дочь от первого брака, Люба. Несмотря на начало хрущевских времен, аборты были запрещены. Мама обегала всех врачей, но никто не соглашался ей помочь. И отец сказал, что не надо мучиться, пусть все остается, как есть. Когда я родилась, отец был расстроен: он хотел мальчика. В общем-то, он махнул на меня рукой. Когда я в детстве болела, он заходил в комнату, удивленно смотрел на меня, спрашивал: «Почему такой слабый? Почему такой больной?» — и уходил.
Дед (отец мамы) был красавец — наполовину армянин, наполовину лезгин. Он держал кондитерскую лавку на Дальнем Востоке, был очень удачливым предпринимателем и обожал мою бабушку, настоящую русскую красавицу. Она была страшной авантюристкой. И это очень сказалось на здоровье моей мамы. На восьмом месяце беременности она захотела кататься на лошади, упала, и поэтому мама родилась с сильно поврежденной ногой. Во время гражданской войны японцы оккупировали часть Дальнего Востока и, уходя, предлагали деду уехать вместе с ними, но он отказался. Конец его был достаточно обычен. Он был арестован как пособник империализма, попал в лагерь, потом в другой и погиб там. Мама часто рассказывает одну и ту же историю. Дед совершенно случайно нашел в газете фотографию, на которой была моя мама. И он через редакцию, из лагеря нашел свою семью и попросил их приехать на свидание. По дороге к деду им нужно было плыть по Амуру, но был страшный шторм.
Бабушка, со свойственным ей авантюризмом, наняла китайца, который за приличные деньги согласился их перевезти. Конечно, они чуть не утонули, и спас их пограничный катер.
Реабилитация на деда пришла где-то в пятьдесят восьмом году. А бабушку заставили развестись с дедом. Это окончательно ее сломило. Первый раз, когда она повесилась, моя мама, совсем девчонка, успела вынуть ее из петли. Второй раз не успела. Мама пережила страшный шок и ей не могли помочь никакие врачи. Спасла ее какая-то бабулька своими заговорами. Мама очень рано вышла замуж. Но ее первый муж, отец моей сестры Любы оказался пьющим человеком. А потом она встретила моего отца.
Когда я стала студенткой, отец начал по вечерам вести со мной беседы. Потом, когда ему исполнилось 69 лет, он развелся с нами, снова женился и стал приезжать к нам по субботам и воскресеньям.
Я и так понимала, что наша семья — это довольно странный симбиоз, где каждый элемент существует сам по себе. Мама со своим добрым, открытым русским характером жила в одной сфере, отец жил в своем мире, а я тоже жила в своем. Я была достаточно искренней с мамой, рассказывала ей о своих девичьих приключениях, но все, о чем я думала концептуально, мое осознание мира и меня в этом мире, было только моим.
А с отцом мы общались достаточно спокойно и по-деловому. Обсуждали политику. Он говорил, чго если бы он был у власти, он бы все переделал. Я отвечала, что в рамках этой модели изменить систему нельзя. Но чисто человеческого контакта не было. Он возник за два года до его смерти. Вдруг он что-то почувствовал. И затосковал по нам. Он нашел во мне родственную душу. Мама всегда раздражала его своей нелогичностью. А у меня логика присутствует всегда железно. Но я намного мягче его. Когда я понимала, как ему тяжело переоценивать то, с чем он прожил жизнь, я с ним тактически соглашалась. В перестройку он чувствовал себя плохо. Когда я была у него в больнице, он сказал: «Как хорошо, что я ничего этого не увижу».
Он всегда мечтал, чтобы у меня был какой-то государственный пост. У него самого не было высшего образования, и в России он был обречен быть переводчиком. И хотел, чтобы я достигла большего. Когда я защитила диссертацию, для него эго был великий праздник. Он сдерживал эмоции, но чувствовалось, что это — самое главное событие в его жизни. И вдруг после этого я ушла в кооператив. Для него это был внутренний слом.
Я как его дочь не попала в Институт восточных языков. Там в тот год было много парней полуяпонцев, и меня вырубили на последнем экзамене. Поставили тройку по английскому. Отец сказал: «Хочешь — готовься заново, а хочешь — переведу тебя в Лумумбу». А я ленивая на самом деле. И сказала: «Хорошо, переводи». Вот тут как его дочь я попала на факультет зкономики и права.
Он пользовался огромным влиянием и мог добиться всего чего угодно, но ничего не делал для семьи. Он считал это невозможным. Для себя, когда ему чего-то хотелось, он выбивал все необходимое. Мы никогда не знали, сколько и что он получал. Мы знали, что он очень обеспеченный человек. У него были лучшие на то время теннисные ракетки, он снимал корты, играл в теннис. Он увлекался подводной охотой. Когда он ехал в Японию, он родственникам покупал очень дорогие подарки. Норковые палантины, мерил их на меня, на маму. Спрашивал: хороши ли палантины? Это при том, что за всю жизнь он не купил маме обыкновенного пальто. Первое приличное пальто я купила ей, когда начала получать зарплату.
У него был комплекс вины перед первой семьей. А мне, когда мне исполнилось пятнадцать лет, он сказал: «Ты уже выросла, ты должна сама себя обеспечивать, я свой долг выполнил». Но та семья простила его, как мне кажется, не до конца. Какая-то обида осталась. Но никто из них никогда и ничем этого не показал. Он умер в Москве в 1991 году от рака. Он завещал разделить его прах, и часть праха мы похоронили на нашем родовом кладбище под Иокогамой. Там есть небольшой семейный храм, мой брат и все родственники участвовали в его строительстве. Там я себя чувствую очень хорошо. Брат сделал великолепный и очень дорогой памятник на его могилу. Я отцу простила все. Абсолютно. Когда мне тяжело, я вспоминаю только о нем. Его жизнь — это была трагедия большого человека.
По своим воззрениям брат близок к правящей партии. Но провластная позиция сочетается в нем с внутренней свободой. Он закончил философский факультет у нас в МГУ и общался с одними диссидентами. И все это в нем осталось.
Я постоянно на всех переговорах говорю, что главное — наладить экономическос сотрудничество. С Сигэки, когда мы вместе участвуем на таких конференциях, у нас разные позиции. Я считаю, что курильский вопрос — это некая зашоренность со стороны японцев. Я считаю, что могу многое сделать для того, чтобы сдвинуть этот вопрос с мертвой точки. Они ко мне прислушиваются, я своя, и от меня они выслушивают неприятные вещи более спокойно.
Для японцев я в какой-то степени предмет национальной гордости. Полуяпонка во власти. Их корреспонденты любят снимать меня на фоне Кремля.
|
|
